Зарезать или развестись: как быть, если тебе изменила жена?

Пусть изменит, но чтоб никто не знал

Когда мне было 16, и жил я ещё в родном Грозном, как всякому юноше, обдумывающему житьё, случалось мне размышлять и на такие отвлечённые темы как супружество и супружеская верность. Умственные эти упражнения сводились тогда в основном к таким незатейливым пассажам: "Вот стану я постарше и, не исключено, женюсь. И вдруг жена мне изменит. Что я тогда сделаю? Зарежу! И эту стерву, и её хахаля!"

Что ж, трудно ожидать иных рассуждений от пусть ещё и сопливого, но уже гордого сына Кавказа.

Прошло два-три года. Усы у меня стали гуще, плечи шире, а мысли несколько менее радикальны. "Вот женюсь я. И, допустим, жена мне изменит… Прирежу! Но её одну! При чём здесь мужик?"

Ещё через несколько лет: "Хороша всё-таки у меня жена. А ну как изменит?.. Зарезать? Да ну, что ж я, дикарь какой-нибудь, что ли? Дам ей раз-другой в физию да и вышвырну из дому".

В 28: "Вот интересно: изменяет она мне? Первая-то вроде не изменяла. Ну а, к примеру, наставит таки рога, тогда что? Бить-то какой смысл: рога всё равно не посшибаешь. Соберу вещички да и уйду".

В 33: "Чёрт его знает, может, и изменяет. В конце концов, я то сам – свинья порядочная. При любом удобном случае готов к адюльтеру, а она, значит, не моги? Да, с другой стороны, когда ей и баловаться этим? Она, бедная, и на работе, и дома, как проклятая. И дети – на ней. Если и переспит вдруг с кем, не дай, конечно, Бог, так тут уж не без моей вины".

И в 38: "Похоже, у неё кто-то завёлся. Похорошела, принаряжается. На работу рвётся как на праздник. Хоть бы уж согрешила, наконец, что ли? Но только чтобы никто, упаси Бог, не знал. И я, в том числе, тоже…"

Отдайте простынь рогоносцу

Господи, благодарю тебя, что не послал ты мне в сопливом и безмозглом возрасте такого тяжкого нравственного испытания как измена жены. И тем самым, возможно, спас меня от смертного греха человекоубийства.

"Не лги, мерзавка! – завопил я и левой рукой, не выпуская из правой кинжала, схватил её за горло, опрокинул навзничь и стал душить. Какая жёсткая шея была…" (Из исповеди Позднышева).

"На лестничной площадке 10-го этажа мы с женой говорили около двух часов. Она на мои вопросы ничего вразумительного не отвечала. Тогда я ударил её. Потом она сказала, что ненавидит меня, и я не выдержал, схватил провод и стал её душить…" (Из допроса гражданина Е.)

"Когда я увидел Лию в нашей супружеской постели с этим "поцем", на меня нашло какое-то затмение. Я бросился к ним, схватился за простыню и стал выдёргивать её из-под них… И кричать: "Отдайте! Это мои простыни! Отдайте, негодяи!" (Из рассказа Марата Р. автору этих заметок).

Три эти монолога разделены между собой во времени и пространстве. Причём весьма значительно.

Первый взят из повести Льва Толстого: "Крейцерова соната", живописующей трагическую историю, что случилась в эпоху проклятого царизма в Санкт-Петербурге с дворянином Позднышевым.

Второй – позаимствован из обвинительного заключения по делу об убийстве жены неким слесарем Омаром Е., совершённом несколько лет назад в Актау.

Третий – это откровения журналиста Марата Р., записанные мною более двадцати лет тому в городе Джезказгане, в разгар самого что ни на есть развитого социализма.

Помню, тогда мы с друзьями потихоньку посмеивались над нашим коллегой Маратом по поводу его, скажем так, неадекватной реакции на то, что какой-то негодяй у него на глазах резвился с его женой в их супружеской постели.

Любит – не любит

Но когда через неделю он вернулся из психушки, в которую его упрятали доктора, решившие, как и мы, что у него просто-напросто съехала крыша, и я побеседовал с ним наедине, что-то как будто вдруг сдвинулось во мне. В моей душе. В моём разуме. В моей совести…

"Понимаешь, – сказал мне Марат в ответ на мой бестактный и прямолинейный вопрос, – когда я увидел Лию с этим… с ним, это был такой страшный удар. Я был в шоке. Я должен был что-то сделать! Ударить? Убить?! Её или обоих?! Но кто я такой, чтобы отнимать у них жизнь за то, что она предпочла его мне, а он её – тысячам других женщин?

Разве она моя вещь? Или рабыня? Разве у неё нет свободного выбора? Нет права на него?

Только почему же так… Здесь… На постели, где мы провели столько счастливых ночей.

И я, как дурак какой-то, как псих, схватился за эти злосчастные простыни…"

"Она схватилась обеими руками за мои руки, отдирая их от горла, и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил её кинжалом в левый бок, ниже ребер…" (Из исповеди Позднышева)

"Она не сопротивлялась. Она была ниже меня ростом. И слабенькая. Я задушил её. Она упала на пол. А я убежал". (Из допроса гражданина Е.)

Марат с женой развёлся. Ушел от неё, оставив ей всё, нажитое за годы жизни вместе. Унёс с собой только всё постельное белье: от наволочки на малюсенькую подушку-думку до простыней, пододеяльников и кружевных покрывал.

Из Джезказгана он уехал. А мне на прощанье сказал: "Знаешь, ревновать женщину глупо. Одно из двух: либо она тебя любит, либо – нет. В первом случае никто и ничто не заставит её тебе изменять. Во втором – никто и ничто не сможет помешать ей украсить тебя рогами, если она захочет. Лия меня разлюбила".

Ах, мудрый Марат. В "Декамероне" Боккаччо, в "Дон-Кихоте" Сервантеса, в "Крейцеровой сонате" Толстого, во многих других великих  книгах я много раз читал о том же самом. Но почему-то всё это проходило мимо меня.

И только твои простыни, наволочки и покрывала вдруг открыли мне глаза. Я впервые пусть не понял до конца, но задумался о том, что рядом со мной, под одной крышей живёт, хлопочет, мучается и страдает такой же человек, как я. Ничем не хуже, а скорее даже лучше меня. И Человек этот имеет право на всё то, на что имею право я. И что ему, вернее, ей, тоже, возможно, не чужды все те движения души и тела, к коим наклонна моя не слишком праведная натура.

"Чудовище с зелёными глазами…"

А через пару лет в Алма-Ате мы с друзьями в период экзаменационной сессии на заочном факультете журфака КазГУ забрели как-то по ошибке после сдачи очередного экзамена вместо пивнухи или квартиры с веселыми девочками в кинотеатр на великолепный итальянский фильм "Народный роман", который как раз об этом: адюльтере, рогах и прочих, страшно не любимых нами, мужиками, вещах.

И после фильма один мой впечатлительный друг помчался на переговорный пункт звонить жене в далёкий Аркалык, где он работал тогда в тамошней областной газете.

А я, прошедший уже к тому времени маратовскую школу философии, попытался успокоить его.

"Толян, – сказал я ему, – не суетись. Тут, знаешь, одно из двух…"

И так далее…

Но он всё равно позвонил. Ибо "чудовище с зелёными глазами", как назвал ревность бессмертный Шекспир, старательно нашёптывало  на ухо моему приятелю всяческие пакости.

"Только тогда, когда я увидел её мёртвое лицо, я понял всё, что я сделал. Я понял, что я, я убил её, что от меня сделалось то, что она была живая, движущаяся, теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная,  и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя." (Из исповеди Позднышева)

"Потом я вернулся назад. Увидел, что она лежит мёртвая на том же месте. Я тогда поднял её тело и сбросил вниз через перила, с десятого этажа". ( Из допроса гражданина Е.)

Омар никогда и никуда далеко не уезжал из родного города. Правда, уезжала его молодая жена Злиха. Аж на три  года. Учиться в медицинском. И он очень переживал, бедняга. За её целомудрие. Зато когда она вернулась с дипломом о высшем медицинском образовании и стала работать кардиологом, он взял её под жёсткий контроль.

Причём, как сказал Омар на суде, он "никогда сильно не бил жену. Только пощёчины давал".

В гости к ним никто не ходил: вдруг кто-то положит глаз на его Злиху. С любой вечеринки, куда им случалось попасть, он уводил её задолго до окончания веселья. И периодически, на всякий случай, осматривал и обнюхивал её трусы. И  однажды даже унюхал, по его словам, "запах постороннего мужчины". После того как жена вернулась из бани, куда ходила раз в месяц с подругами. Походы в баню были, естественно, прекращены.

Потом ревнивец стал ходить к жене на работу. И вместе с нею вести приём пациентов.

Была опаска, что любимая жена, вместо того чтобы лечить сердечников, прелюбодействует с ними. Прямо в кабинете. На рабочем столе.

Если же кто-то куда-то подвозил её на машине, и он видел это (а видел он почти всякий раз), разборки были неминуемы.

Положение усугублялось ещё и тем, что Омар потерял работу и семью содержала Злиха. Как-то пациент, сердечник, инвалид I группы подвёз её на машине к поликлинике. Омар выследил. Попытался затеять драку с водителем. Но тот уклонился от боя. Однако накопленная агрессия требовала выхода. И в этот день ревнивец убил свою жену.

Злихе не минуло ещё и 25. Омар был чуть старше неё. Их сыну едва исполнилось 5 лет. И он остался круглым сиротой. Потому что его папа убил его маму. И сел в тюрьму. На восемь лет.

PS. Если учесть, что сто с лишним лет назад дворянин Позднышев был оправдан судом присяжных за такое же преступление, можно порадоваться, что в цивилизованном обществе нынче не разрешается безнаказанно убивать женщин. Даже на почве ревности. Как, впрочем, и мужчин. Вот оно – гендерное равноправие в действии! На прощанье ещё один совет от классиков. Конкретно – от Чехова: "Если тебе изменила твоя жена, утешайся тем, что она изменила тебе, а не Отечеству".