Как предатели становились героями, или Война без прикрас

Может быть, потому, что до сих пор отечественные хроники почти четырёхлетнего кровавого противостояния коричневой чумы и красной идеи состоят, главным образом, из поверхностного описания эпизодов, повествующих лишь о массовом героизме и чудесах храбрости, находчивости, мужества, благородства, проявленных с одной стороны, и о подлости, трусости, жестокости солдат вражеской армады.

Но ведь были штрафные роты и заградбатальоны, было долгое отступление, почти бегство, до самых стен Москвы, были окружения и массовые сдачи в плен, были высокопоставленные негодяи, жравшие ананасы и рябчиков в умиравшем с голоду блокадном Ленинграде, были, наконец, чудовищные приписки в фронтовых сводках и реляциях, были расстрелы за нарушение приказа Главковерха Сталина "Ни шагу назад". И до сих пор 5 миллионов советских граждан, пропавших без вести в период второй мировой, упорно не признаются государством павшими на войне.

Этой публикацией мы открываем хронику другой Войны, той, о которой и до нынешнего времени предпочитают умалчивать летописцы-ура-патриоты. Войны без прикрас.

Историю, с которой начинается эта необычная летопись, рассказал мне мой первый, и, по большому счёту, единственный Редактор в моей жизни, который научил меня всему, что я сегодня умею. Геннадий Коваленко – человек, создавший и выстрадавший областную газету "Огни Мангышлака", но, к сожалению, уже ушедший от нас навсегда. Я лишь литературно обработал его рассказ.

"Каждый взял себе надел…"

Наша семья попала в оккупацию. Это уже потом, после освобождения Украины, мы перебрались в Казахстан. До сих пор помню, как немцы вошли в наш тихий городок. Как ушли перед тем, сдав его без боя, наши. Но больше всего мне, тринадцатилетнему тогда пацану, врезались в память дни "грабиловки". Попросту – безвластия. Говорят, эта пора безудержного мародёрства была во всех захваченных немцами населённых пунктах страны, где между уходом советской власти и приходом оккупационного режима была более или менее продолжительная пауза. У нас этот период продолжался в течение трёх дней.

Три дня население громило никем не охраняемые магазины, склады, торговые базы, государственные учреждения, квартиры бежавших советских чиновников. Тащили всё подряд: мебель, одежду, колбасу, ящики с хозяйственным мылом, хрусталь, цинковые вёдра и ванны…

Помню, как по главной улице бежала толстая тётка, задрав подол грязного платья, а в подоле плескался… мёд. Килограммов, наверное, десять, не меньше. И стекал густыми струйками по её фиолетовым панталонам.

Тут и объявилось в городе семейство Вовков: отец Микита, здоровый, как слон, и двое его не менее здоровенных сынов, куда-то исчезнувшие сразу после начала войны. Эти действовали по-хозяйски, со смёткой. Первым делом заняли дом секретаря горкома партии. На МТС взяли колёсный трактор с тележкой. И трое суток, пока не пришли немцы, свозили всё бесхозное добро окрест в свои новые хоромы.

Главное, вовремя снять штаны

Когда появились оккупанты, Вовки встретили их хлебом-солью. Как же, при советской власти с хлеба на квас перебивались, а тут враз разбогатели.

Комендант, оценив их рвение, назначил старшего Вовка старостой, а сынов его – полицаями. Они навязали "шуцовские" повязки на рукава, уселись на велосипеды и начали колесить по городу, насаждая везде "новый порядок". Но, надо сказать, сильно не свирепствовали, пытаясь, главным образом, посредничать между комендатурой и местным населением. И никого не сдавали. Хотя, собственно, и некого было. Все коммунисты и активисты сбежали из города ещё до ухода наших войск.

Но один шанс выслужиться у них всё-таки был. Однако, к счастью для меня, они его использовать не сумели.

Я стянул "парабеллум" у одного фрица, легкомысленно оставившего его в разобранном виде на столе в учительской (нашу школу отвели под офицерскую гостиницу). На окнах, конечно, были решётки. Но я знал один тайный лаз из подвала, заложенный кирпичами, через который мы в мирное время проникали в педагогическую цитадель, чтобы подправить слегка успеваемость в классном журнале.

Короче, сижу я в бурьяне около заброшенной бани и старательно передёргиваю затвор немецкой пушки, которую только что с большим трудом собрал. И вдруг вижу: метрах в 50 по тропинке едут на великах Вовки: староста Микита и его сынок, полицай Васыль. И выворачивают шеи в мои стороны. Увидели меня, значит, сверху и интересуются: а что это я там делаю.

Я похолодел. Хоть и щенок был, а знал: если поймают с пистолетом, да ещё краденым – верный расстрел. Что делать? Уронил я "парабеллум" в траву, спустил штаны и присел в бурьяне. Васыль Вовк, который был поближе, увидел мою голую задницу, плюнул и отвернулся. Так и проехали они мимо.

А пистолет мамка потом, когда нашла у меня под подушкой, подкинула сторожу полицейской управы, подслеповатому и глуховатому старику. А мне по шее накостыляла.

"Они косили псов из пулемёта…

Скоро опять, как это было перед войной, Вовки из города исчезли. Случилось это так. Комендатура, сразу после того как обосновалась в наших местах, вывесила объявление с приказом местному населению в течение трёх суток сдать всё награбленное. Иначе – расстрел. Немцы, известно, большие аккуратисты и беспорядков, а тем более мародёрства и краж не терпят.

Народ, конечно, что сдал, чего не сдал. Как, например, той бабе мёд сдавать, что она на панталоны вылила? А Вовки вообще ничего не сдали. Тогда на них кто-то и стуканул.

Их, конечно, не расстреляли. Свои, как бы. Но всё конфисковали. Старшего Вовка разжаловали из старост в рядовые полицаи. И всех троих подвергли публичной экзекуции – выпороли прилюдно.

После того они и сбежали, прихватив, говорят, с собой три "шмайсера" и один немецкий ручной пулемёт. И прирезав часового у комендатуры.

С тех пор Вовки сурово мстили немцам за отнятое у них добро и публично поруганную честь. В партизанском отряде, действовавшем в наших краях, они, по рассказам, были самыми отчаянными бойцами. И хоть до чинов не выслужились, но много немчуры покосили из стянутого у них оружия.

"Партизанские отряды занимали города…"

Ещё раз я увидел Вовков в тот день, когда фашисты драпанули из нашего города. Причём первыми, буквально на плечах немецкого арьергарда, на улицы ворвались наши лесные вояки, верхами да на трофейных мотоциклах.

И первыми мы увидели Вовков – Микиту и Осипа, младшего его сына. Со шмайсерами наперевес и с кучей медалей и орденов на груди. Мамка вынесла им из заначки молочка да сальца. И стала расспрашивать: как там, в лесу, голодно ли было? И не страшно ли. Да и где же Васыль?

Микита всё бодрился и брякал боевыми цацками. Но как мать спросила про Васыля, сразу потух, и слёзы в глазах заблестели.

– Убили Васыля, – сказал. – Раненый к немцам попал. И они его замучили. Но он им ничего не сказал. Только в хари немчуре наплевал.

Хотел я тогда спросить Микиту: а что бы они сделали, если бы тогда меня в бурьяне да с пистолетом поймали? Неужели бы сдали немцам под расстрел? Или пожалели бы пацана? Да мать не дала. Погнала в подвал самогонки героическим хлопцам принести. А когда я вернулся, Вовков уже не было. Весь отряд ушёл вдогон за немцами вместе с вошедшими в город регулярными частями.

Так я больше Вовков и не видел. Только слышал, что их после войны в Воркуту законопатили – как врагов народа и предателей. Так что до сих пор и не знаю ответа на тот свой вопрос.

Ведь если бы они меня сдали тогда, дорога назад им была бы навсегда закрыта. Но зато и в Воркуту бы, может, не попали.