Большая любовь Гульфайрус Исмаиловой

Всего сделанного Гульфайрус Исмаиловой в искусстве хватило бы на несколько богатых творческих биографий. Во времена, когда в профессиональный творческий Союз попасть было престижно и нелегко, она состояла в трех – кинематографистов, театральных деятелей и Союзе художников СССР, так что за свою «трехглавость» была даже удостоена эпиграммы в «Литературной газете». Женщина – художник–постановщик двухсерийного художественного фильма, женщина – главный художник театра оперы и балета – такого казахское искусство до нее не знало. Она закончила Алматинское художественное училище, будучи любимой ученицей Абрама Марковича Черкасского и – параллельно – четыре курса консерватории по классу вокала. Когда встал вопрос об окончательном выборе, решила его в пользу дальнейшего художественного образования: певиц у нас много, – рассудила она, – а художниц нет. О, если бы знать, на какой тяжкий труд она себя обрекает!

В 1949 году Гульфайрус едет поступать в Суриковский институт в Москву. И тут в ее жизнь решительно вмешалось кино: ее пригласили на роль Тыгрены в фильм Марка Донского «Алитет уходит в горы». Кино умеет притягивать души. Уже окончив Ленинградскую академию художеств, она приняла участие в конкурсном отборе на фильм «Ботагоз» по повести Сабита Муканова, в который так хотела попасть, что написала свой автопортрет в этой роли и послала режиссеру. Позже Ефим Арон объяснит: «На роль Ботагоз пробовались девушки и покрасивее, но у тебя в глазах было содержание». А Гульфайрус Исмаилова признавалась в одном из интервью: «Я сама – один из вариантов Ботагоз, логическое продолжение ее судьбы. И я люблю эту героиню за ее стремление осознавать себя личностью».

В судьбе самой Гульфайрус Исмаиловой самым драматическим образом сошлись все перипетии двадцатого века. Она родилась в зажиточной семье и до сих пор знает, в границах каких алматинских улиц располагался огромный сад ее бабушки, и помнит тяжесть тех браслетов, что выменивались на еду в голодные тридцатые. Фамилию своего репрессированного родного отца она решилась обнародовать лишь в девяностые годы, как и данное ей при рождении имя – Конарбаева Кульпаш Тансыкбаевна. Ее удочерил в раннем детстве Мансур Исмаилов, она стала старшей из его пяти детей, уход за которыми разделила с матерью в трудные военные годы. «Отец» – портрет одноногого ветерана войны – дань ее дочерней благодарности этому суровому человеку. Но сколько же надо было иметь жизненной силы, веры в свою творческую звезду, чтобы из тяжелого быта большой семьи, из дальней азиатской окраины прорваться к вершинам мирового искусства!

Сегодня Гульфайрус Мансуровна говорит, что ее художественную судьбу решило соседство с домом Абрама Марковича Черкасского, куда она ребенком заходила не столько за лакомствами, сколько посмотреть книги, прикоснуться к пианино… И встреча в академии с Евгением Матвеевичем Сидоркиным, ставшим не только мужем – учителем, вдохновителем на всю жизнь.

«Нет повести прекраснее в ауле…»

Впервые она увидела его в академии на дополнительных занятиях по рисунку. Он рисовал лучше всех. Она осмелилась спросить:

– Зачем вы ходите на эти занятия? Ведь вы и так прекрасно рисуете?

– Чтобы рисовать еще лучше.

Занятия шли до позднего вечера – до одиннадцати-двенадцати часов. Им было по дороге, в одно общежитие. Он учился на втором курсе графического факультета, она – на третьем театрально-декорационного. И вот он пригласил ее в кино. Фильма она не помнит. Не потому, что целовались,– во время сеанса ей стало плохо. «У вашей девушки голодный обморок», – определил кто-то знающий. И это было правдой. Время послевоенное, полуголодное, к скудной стипендии они всем казахским землячеством подрабатывали концертами перед сеансами в кино: Гульфайрус пела, Камиль Шаяхметов ей аккомпанировал. Но все равно жили впроголодь.

В Ленинград она приехала отчасти потому, что в Санкт–Петербургском университете до революции учился ее отец, репрессированный в 1932 году. Ей хотелось пройти по его следам. И, возможно, это его аруах, словно во искупление недоданной отцовской любви, послал ей в неприветном северном городе эту любовь – защиту и опору, ибо сама она до сих пор уверена, что ее встреча с Сидоркиным из тех, что совершаются на небесах.

Случай в кинотеатре сблизил их. Но было бы наивным полагать, что Евгения Сидоркина, человека тонкого юмора, автора афористичных стихов, гулявших по курсу, театрала, книгочея, впоследствии с отличием окончившего Ленинградскую академию художеств, могла очаровать бедная провинциалка, пусть и необыкновенной красоты. Она должна была быть личностью вровень. Гульфайрус не признавалась Сидоркину, что снималась в кино, боясь его розыгрышей, на которые всегда наивно попадалась, пока он сам не купил билеты на «Алитет…» и не подвел к афише, с которой сияло ее лицо.

Они встретились в обоюдно счастливую пору романтически жадного и целеустремленного познания мира и себя. И вместе уже обретали свой Ленинград – на двоих. Это был Ленинград Эрмитажа и Русского музея, Киров-ского театра и Большого драматического. Гульфайрус предпочитала симфоническую музыку, балет, оперу, Сидоркин – драматический театр и оперетту. Поэтому дружно ходили и туда, и туда. Уголок за уголком исследовали, познавали свой Ленинград: Васильевский остров, Невский проспект, Петергоф, Царское село…

После второго курса Сидоркин поехал на практику в Казахстан. На третьем, не афишируя, они поженились. Встречались по-прежнему редко: в академии не приветствовались студенческие браки. И еще… В Ленинград она приехала вместе с группой талантливых ребят из Казахстана: Жанатай Шарденов, Камиль Шаяхметов, Сабур Мамбеев, Канафия Тельжанов… Земляки ревностно следили за развитием их дружбы… Правда, Мухтар Ауэзов привез из Ленинграда русскую жену, подобных примеров всегда было немало. Но чтобы девушка-казашка, да еще столь на виду, вы-брала себе русского мужа?..

Однако у влюбленных впереди всегда огромная, счастливая жизнь! Тайной мужней женой Гульфайрус Исмаилова возвращается в 1956 году в Алма-Ату и начинает преподавать в родном художественном училище. Но педагога в себе не чувствует. Поэтому счастливым становится известие об утверждении ее на за-главную роль в фильме «Ботагоз». На съемки в Боровое приезжает окончивший академию на год позже жены Сидоркин. Гульфайрус с нетерпением ждет и одновременно боится этой встречи: как примут его? Одно дело – гость, другое – ее муж. Однако Евгений Матвеевич быстро осваивается и включается в работу, потому что обладает свойством всех доброжелательных людей – располагать к себе. Особенно радуется художнику массовка из местных жителей: Сидоркин без устали рисует их и раздаривает портреты. Все это ему вскоре пригодится в работе над первыми графическими сериями – акварелей «Веселые обманщики» и иллюстраций к книге «Казахский эпос».

Алма-Ата принимает его двояко. С одной стороны, требуются специалисты, развивающееся книгоиздание республики нуждается в талантливых графиках-иллюстраторах – не хочется ударить в грязь лицом на всесоюзных выставках. С другой – ему еще долго предстоит доказывать, что он не чужой здесь. Поддерживали самые достойные. И днем, и ночью был открыт для них госте-приимный дом Абылхана Кастеева, где у Сакыш-апы, казалось, круглосуточно кипел самовар. Это Кастеев, в ту пору председатель Союза художников республики, выхлопатывал им и первую квартиру, и мастерскую. Мухтар Ауэзов, подыскивая художника для «Пути Абая», остановил свой выбор на Евгении Сидоркине. С робостью переступали они порог особняка живого классика. И тут же услышали приветливое: «Подавайте чай. Молодые художники пришли!». В семейном архиве бережно хранится дружественная записка Ауэзова, относящаяся к периоду работы Сидоркина над эпопеей.

Но двойственность отношения будет сопровождать их всю жизнь. С одной стороны признание и звания, с другой – откровенное неприятие, зависть, будоражащая Союз художников, раздражающая «верха». На одной из выставок высокопоставленный чиновник от культуры скажет у гобелена Ирины Яремы: «Завернуть бы в него Сидоркина с Исмаиловой – и…». Евгений Матвеевич оборвет злой выпад: «И цены бы тогда не было этому гобелену!»

В 1966 году за серию «Читая Сакена Сейфуллина», получившую Золотую медаль на Лейпцигской выставке «Графика пяти континентов» Сидоркина выдвигают на Ленинскую премию, но вместо премии его наградили двухмесячной поездкой в Италию – художническую Мекку мира. Посетив Верону, он пришлет ей открытку на тему Ромео и Джульетты: «Нет повести печальнее в ауле, чем повесть о Сидоркине и Гуле». И отправит с оказией шикарное белое кожаное пальто: «Ходи красавицей!». Годы спустя одна дама призналась Гульфайрус Мансуровне: «Красивой вы были с Сидоркиным парой. Я всегда вами любовалась». – «Что же вы тогда нам этого не сказали?» – только и смогла вымолвить Гульфайрус.

В 1969 году начались съемки фильма «Кыз Жибек», в который Гульфайрус Исмаилова была приглашена на роль матери Жибек и художником по костюмам. Но очень быстро ситуация переменилась, ей пришлось стать художником-постановщиком. Об огромном постановочном хозяйстве этой картины, в которой шли караваны верблюдов, скакали кони, летали лебеди, вступали в непримиримую схватку джигиты, блистала умом, статью и красой Жибек; – о тех сотнях и сотнях эскизов декораций и тысячах деталей костюмов, которые надо было придумать, воплотить, а потом еще отстоять на худсовете, – она по сию пору вспоминает с ужасом: как решилась? «Меня уговорили Ходжиков и Сидоркин. Ведь к тому времени я уже осуществляла постановку «Кыз Жибек» в драматическом театре. Казалось, материал знаком. Но какое же это было напряжение, порой мне просто хотелось все бросить… И только поддержка Евгения Матвеевича, взявшего на себя заботу о сыне, помогавшего в работе, спасала». Маленькая деталь: Гульфайрус придумала в костюме джигитов чеканный орнамент ременной пряжки, о котором на худсовете сказали, что у казахов такого не было. Десятилетие спустя археологические раскопки извлекли на свет божий подобные пряжки. Художественная интуиция!

Съемки «Кыз Жибек» посетил Динмухамед Ахмедович Кунаев. Шакен Айманов, представляя ему Исмаилову и Сидоркина, нашел возможность сказать: талантливые ребята, а квартиры хорошей нет. Димаш Ахмедович, улучив минуту, спросил у нее как старый знакомый:

– Что же ты за русского пошла?

– Потому что люблю.

– Сложно будет вам.

– Неважно. Мы переживем.

Они получили свою шикарную четырехкомнатную квартиру на Весновке, в которой Сидоркину предстояло прожить всего десять лет. А человеческая подлая докучливость с годами переживалась все труднее. Легкий флирт, сходивший многим с рук, для них оборачивался трагедией. Когда одна из его поклонниц сочла, что ее место рядом с гениальным Сидоркиным, и поделилась «открытием» с собственным мужем, Евгений Матвеевич оказался в больнице.

– Женя, может, тебе уехать в Москву, убьют ведь однажды, – умоляла Гульфайрус.

– Ну где я еще такую дурочку найду, и никто не умеет делать лапшу лучше тебя, – отшучивался Евгений Матвеевич.

В 1975 году она напишет «Автопортрет с семьей», выставлявшийся в Третьяковке, ныне собственность Кастеевского музея. Напишет с одной мыслью: «Оставьте нас в покое. Мы – семья, три художника: муж, я и сын». Вадим тогда учился в том же, что и она, художественном училище. Чтобы поступить потом в ту же Ленинградскую академию, которую окончили его отец и мать.

… Американцы любят сравнивать свою страну с плавильным котлом, переплавившим многоликий субстракт в единый народ. Своеобразным плавильным котлом был в прошлом веке, начиная с верненских станиц, и наш город Алматы – Алма-Ата, волею судеб вобравший в себя и российских переселенцев, и ссыльных разных режимов, и беженцев Великой Отечественной, и романтиков советского возрождения. Но, добродушно принимая в себя серую массу, не всегда умел ценить он тот редкой пробы металл, который ему нечаянно доставался. «Степь не любит высоких людей»,– вырвется у Олжаса Сулейменова. И не степь – тоже, добавим справедливости ради. Но неужели это всегда будет правдой?

«Я лишилась своего отражения…»

Потрясает, сколько вместилось в их совместную жизнь, в такие короткие и длинные четверть века! Сколько труда, сколько поездок с выставками и без – во многие и многие страны: Франция, Италия, Бельгия, Швейцария, Япония, Индия, Германия, Чехо-словакия, Дания, Англия… Они видели почти все музеи мира. Они могли творить и знать, чего это стоит на мировом уровне.

– Работая, я всегда будто чувствовала плечо своих великих собратьев, – говорит Гульфайрус Мансуровна.

Но, прежде всего, она чувствовала силу крепнущего таланта мужа, и сама росла рядом с ним. Сколько международного признания от Европы до Америки принесла графика Сидоркина Казахстану, сколько престижных наград на международных выставках! В 1965 году в возрасте 35 лет он становится заслуженным деятелем искусств Казахской ССР. Гульфайрус Исмаилова удостоилась звания двумя годами позже – за успех на московских и международных выставках.

В 1971 году, до этого сотрудничавшая с разными театрами по договору, Гульфайрус Мансуровна утверждается главным художником Казахского государственного академического театра оперы и балета имени Абая. И остается в нем 16 лет. Она создала сценографию и костюмы жемчужин национального искусства – опер «Биржан и Сара», «Ер-Торгын», «Алпамыс», «Кыз Жибек», Ахан-сери и Актокты», «Камбар и Назым», «Козы-Корпеш и Баян-слу», «Жумбак-кыз». Вся прелесть народного фольклора, все его богатство и безыскусность, торжественная приподнятость как нельзя лучше нашли отражение в творческой манере Исмаиловой, в этой жажде праздника, роскошества красок, романтической фееричности. Прекрасное знание мирового культурного наследия, умение войти в эпоху спектакля помогали ей в работе над классическим репертуаром – операми «Иоланта», «Чио-Чио-сан», «Аида», «Риголетто», «Севильский цирюльник», «Царская невеста», балетом «Лебединое озеро». Многие из них в ее оформлении идут на этой сцене и поныне.

Она не только делает эскизы декораций и костюмов, но порой сама расшивает их: пригодились уроки бабушки Кадиши, которую она написала в известном триптихе «Мастерица», и навыки, приобретенные в артели «Ковровщица», где подрабатывала студенткой. Но театр! Блеск незаурядных талантов и дарований, борьба самолюбий и амбиций, клубок честолюбивых устремлений и дурных настроений, торжество трудолюбия и капризного нрава. Разве забудешь, как знаменитая артистка, ожидавшая на спектакль высокого покровителя, швырнула ей в лицо неугодный костюм, до крови поцарапав стеклярусом. Но это ерунда, это преходящее. Сидоркину, заметившему ее унылую физиономию, достаточно было просто вывести жену за порог и сказать: «Исмаилова–а–а, ну-ка, оставь все дрязги за порогом, улыбайся, пока у тебя роскошные зубы! И пойдем пить чай! Ужин стынет!» Со времен младенчества сына он, работая с ней попеременно в мастер-ской, умел и пеленки простирнуть («Нет, у других детей столько пеленок не бывает!»), и кашку сварить, и обед приготовить. Зато, когда на кухне оставалась она… «Эй, мужчины, что вам приготовить?» – «Бесбармак, пельмени, длинную лапшу», – неизменно отвечали и большой, и маленький. Как много она успевала, когда он был рядом! Как много они успевали!

Верная ученица профессора Бобышева, исповедовавшего эстетику мирискусников, прекрасно разбиравшегося в эпохах, направлениях, стилях, она шла по его стопам, досконально погружаясь в изображаемую эпоху – от психологии людей до мельчайших подробностей быта. Столь же скрупулезен был в работе и Сидоркин. Иногда они работали над темой вместе: рылись в книгах, ходили в музеи, зарисовывали. Так рождались «Алпамыс», «Кыз Жибек» – на сцене и в кино, в книге и станковой графике. Сидоркин даже в театр пришел вслед за женой – оформил балет «Фрески» по мотивам произведений Олжаса Сулейменова – одна из последних его работ, фантастическая по красоте и замыслу, увы, не сохранившаяся.

Но, как часто бывает в творчестве, успех сменялся неудовле-творенностью, очередным тупиком, когда не шел спектакль, не приходило нужное решение, и опускались руки… Особенно тяжело шла у нее любимая «Аида». «Женя, я уйду из театра. Хочу заниматься живописью, писать красивых женщин, цветы. В этом театре я умру!» – говорила она. «Лучше умри в театре, чем сдаваться», – слышалось в ответ. На премьеру «Аиды» он прилетел из подмосковного дома творчества «Сенеж», где работал над «Историей города Глупова» Салтыкова-Щедрина. «Вот видишь, получилось! Молодец!» – эта похвала Сидоркина была для нее высшей наградой.

Но и кто, как не она, мог оценить всю трагическую, гротесковую мощь его огромной салтыковской станковой серии, почти сразу за которой он создает четыре роскошных листа «Гаргантюа и Пантагрюэля», словно ища выход из глуповского отупения – апофеоз жизни, ее чувственной радости. В последний раз из «Сенежа», куда его часто приглашали руководить семинарами графики (сейчас бы их назвали мастер-классами), он возвращается совсем больной. До 9 сентября 1982 года остается совсем немного времени.

…Вот уже более двадцати лет после смерти Евгения Матвеевича я время от времени прихожу в этот дом. Так получилось, что только после смерти… И не было ни одной встречи, когда бы Гульфайрус не говорила о Сидоркине. Жизнь сама отсеивает второстепенное в их прошлом, высвечивает главное.

Конечно, русскому художнику из села Лебяжье под Вяткой в какой-то момент не могло не пригрезиться, что, полюбив через прекрасную женщину чужой народ, отдав ему всю силу недюжинного таланта, он чего-то недодал своему народу. Конечно, его звали в Москву, соблазняли Москвой. И он соблазнялся совершенно конкретной светловолосой, умной и очаровательной женщиной (это все характеристики Гульфайрус!). И в Алма-Ате тоже были прекрасные женщины, которых привлекала сила таланта, которые с удовольствием бы отодвинули ее от него. Он умел очаровывать… И возвращаться к ней. Портреты некоторых его поклонниц они создавали вместе – он в графике, она – в живописи.

Гигантское напряжение сил требовало разрядки. Лекарство здесь известное. Но разве по силам заурядному пьянице то, что сделал Сидоркин в графике?! В их доме были красивые застолья, часто засиживались друзья – художники, артисты, поэты, журналисты; бывали высокие московские и заграничные гости. Они принимали Рокуэлла Кента и Ренато Гуттузо. Итальянец даже приготовил в подарок свою работу, но, увидев графику Сидоркина, только и смог спросить: «Что вы здесь делаете?!» – «Я здесь живу».

Подаренных за рубежом и в Союзе работ столько, не говоря уже о собственном наследии мастера, что их хватило для основания прекрасного «Музея Сидоркина». Именно так Гульфайрус с сыном Вадимом и зарегистрировали его. Вот только помещения все нет, и работы выставляются частями, в последнее время в основном в художественной галерее «ОЮ» Гульмиры Шалабаевой, которой, по ее словам, именно Гульфайрус Мансуровна подала идею создать свою галерею. Пять лет назад доктор философских наук Гульмира Шалабаева выпустила художественный альбом Гульфайрус Исмаиловой со своей вступительной статьей, тогда же прошла ее персональная выставка в кастеевском музее.

В декабре прошлого года Гульфайрус Исмаиловой исполнилось 75. Она не захотела никаких торжеств, надеясь, что в мае 2005-го на государственном уровне будет отпраздновано 75-летие Евгения Сидоркина. Но выставку памяти народного художника провела совместно с Казахстан-ско-Британским техническим университетом Г. К. Шалабаева, презентовавшая на ней выпущенный при поддержке компании «КазРосГаз» альбом-монографию о жизни и творчестве Евгения Сидоркина с богатейшим иллюстративным материалом.

Известна последняя просьба Сидоркина к жене:

– Женечка, когда умирал, сказал мне: не выходи замуж, чтобы тебя никто не обидел. И вырасти сына художником.

Она не вышла замуж. И вырастила сына художником. Вадиму Сидоркину сорок пять, стал уже очевиден его собственный, самостоятельный путь художника – жанриста и портретиста. Это только кажется, что наследникам великих фамилий судьба подзолотила их колыбель. На самом деле им всю жизнь приходится доказывать перед людьми свое право наследования. Вадиму Сидоркину уже открылись и художнический феномен отца, и незаурядность творческой воли матери. Но кто говорит, что легко жить в поле воспоминаний, быть постоянным свидетелем двадцатилетнего прокручивания жизни вспять?

Но ведь только тем и жива память – нашей постоянной душевной тратой. И Гульфайрус Мансуровна готова тратить свою жизнь после Сидоркина на воспоминания о нем.

– Только после смерти Евгения Матвеевича я поняла, какой роскоши духовного общения лишилась, – признается она. – Какой поддержки! Я потеряла свое отражение – отражение в его единственных серых глазах. И так рано! Как тяжело стариться одной…

Но она не сдается и продолжает работать – писать красивых женщин и цветы. Как не сдавалась после смерти мужа, ставя в оперном два спектакля один за другим и посвящая их ему – «Цар-скую невесту» и «Большой вальс», который на нашей сцене назывался «Прощание с Петербургом». Вечное прощание с их Петербургом–Ленинградом…

Как-то Гульфайрус Мансуровна дала мне познакомиться с многочисленными записными книжками Евгения Матвеевича. В них – целая портретная галерея членов Союза художников Казахстана. Он, не переставая, неутомимо рисовал на всех собраниях, заседаниях, худсоветах. Совсем как тот юноша, которого она когда-то встретила в академии. «Зачем вы так много работаете?» – «Чтобы рисовать лучше и лучше…»

И вдруг среди трудночитаемых памяток, распорядков дня, тезисов выступлений, афоризмов, высказываний мудрых людей, поэтических строф… стихо-творение Заболоцкого – полностью, как признание в вечной любви:

Любите живопись, поэты, Лишь ей единственной дано Души изменчивой приметы Переносить на полотно. Ты помнишь, как из тьмы былого…

Гульфайрус Исмаилова помнит. И предлагает помнить нам.