Маэстро акварели Уке Ажиев

Уке Ажиев – знаковая фигура для казахстанского изобразительного искусства. В беседе с ним оживают легенды прошлого века. Открываются золотые страницы Алма-Атинского художественного училища, его послевоенных выпусков, которые готовил эвакуированный из Киевской академии профессор, впо-следстви народный художник Казахстана Абрам Маркович Черкасский. Возникают знаменитые имена народных художников – Абылхана Кастеева, рядом с которым работал Уке-ага, Жанатая Шарденова, с которым дружил и роднился, Сабура Мамбеева, которого по сей день считает непревзойденным казахским живописцем. Но и сам Уке Ажиев – признанный мастер акварели, в которой запечатлено не только движение кисти, но и души художника.

Я люблю автопортрет Уке Ажиева, созданный четверть века назад, акварельный парафраз известного рембрандтовского автопортрета в берете. Этот пытливый взгляд человека несколько себе на уме, чуть согретый полуулыбкой, сохраняется и в нынешнем облике восьмидесятилетнего Уке-ага. Впрочем, меня не оставляет ощущение, что таким художник бывает только при взгляде на самого себя в зеркало. В жизни его натура куда более демократична, импульсивна в своих творческих сомнениях, хотя я допускаю, что этим взглядом-рентгеном он видит меня насквозь.

Мне повезло – по своей персональной выставке в залах Кастеевского музея год назад аксакал провел меня сам. Конечно, я волновалась перед встречей с ним, но и Уке-ага не мог скрыть своего волнения по странной для его возраста и авторитета причине: а получилась ли выставка? И признался: «Неделю назад смотрел – вроде бы ничего. А сегодня что-то она мне не нравится».

Между тем эта его юбилейная вы-ставка была продлена на целый месяц по просьбе зрителей – редкое явление в наше время, когда поклонники искусства собираются в основном на вернисажи, а демонстрационные площади музея закуплены на многие месяцы вперед. И сопровождалась она восторженными отзывами зрителей. Вот лишь немногие из них: «Ваши работы несут много света и добра. Шолпан.», «Ваши картины – просто чудо. Долгих лет жизни Вам. С уважением и восторгом студенты КазГАСа», «Спасибо за выставку. Интересно вместе с художником открывать новые грани мира. Художник Марина Огарева», «Как хорошо вспомнить юность и увидеть свою зрелость в ваших работах. Побольше бы таких художников, в картинах которых – доброта людская. Семья Степановых», «Вы удивительно улавливаете настроение и состояние природы. Вы большой поэт. Долгой жизни, прекрасного творчества».

Действительно, экспозиция Уке Ажиева не только демонстрирует мастер-ское владение материалом и техникой акварели, только ему ведомых ее секретов, но открывает нечто большее – мир художника в его развитии и движении. Это мир и чисто географический, охватывающий многие страны и континенты, и мир души художника – в ее пристрастиях, поиске, открытиях, потерях и обретениях, начиная с 40-50-х годов. Все движение жизни человеческой на протяжении более чем полувека запечатлено здесь, ведь как говорит сам мастер, «жизнь – это разнообразие, и она просится быть запечатленной». И получается, что всякий раз, отправляясь смотреть экспозицию, художник идет на свидание со своим прошлым. Как тут не волноваться?!

Серия акварелей «Блокадный Ленинград»

Из пяти листов была написана Уке Ажиевым в 1990 году, к 45-летию Победы. Но что-то в них тогда не понравилось организаторам праздничной выставки, может быть их трагический колорит, на выставку работы не попали. И вот пятнадцать лет спустя были выставлены впервые. Ведь других листов, отражающих петербургский период жизни нашего героя, просто не сохранилось. А такой период был в жизни Уке-ага – счастливый и трагический. В 1938 году как победитель конкурса самодеятельных художников «Ленин и Сталин в изобразительном искусстве» он был направлен в Ленинград, в школу юных дарований при Всероссийской академии художеств.

– Я, конечно, был бесконечно этому рад, детство на мою долю выпало трудное, – вспоминает Уке-ага. – Мой отец был баем в ауле Кемиртоган, под Алма-Атой. В 1930 году его и маму арестовали, подогнав подводы, все имущество вывезли, а нас, детей, выбросили из дома. Отец, не выдержав, умер, следом за ним и мать, и мы, четверо сирот, беспризорничали, пока не определились в школу. И тут у меня появился первый карандаш. Это было невероятное чудо! Вместо того чтобы писать, я рисовал. Мне попадало, я получал двойки, но поделать с собой ничего не мог. «Э-э-э, да ты никак будешь художником!», – смекнул кто-то из взрослых и отвел меня к Абылхану Кастееву, а тот — в мастерские «КазИЗО» к живописцу и педагогу Николаю Ивановичу Крутильникову.

Шел 1936 год. К тому времени в Казахстане уже организовался Союз художников, где, кроме Крутильникова, были известные художники Бортников, Ненашев, Аубакир Исмаилов, Балкоев, Мухин. Юный подмастерье растирал им краски, бегал за продуктами, но, видно, набирался и кое-какого опыта. Когда перед открытием Алма-Атинского художественного училища был сформирован подготовительный курс, самый младший из 50 учеников Уке получил на вступительных экзаменах самую высокую оценку. Но было у него за плечами только пять классов, а в училище принимали с семи. И тогда Комитет по делам искусств при Совнаркоме отправил Уке Ажиева учиться в Ленинград.

– Это невозможно представить: Невский проспект, Дворцовая площадь, набережная Невы — мы ходили по ним со своими альбомами и делали бесконечные наброски, этюды. Я уж не говорю о филармонии, консерватории, Русском музее, Эрмитаже, Мариинке. Сам этот город – музей! Счастливая жизнь началась у меня там; у прекрасных преподавателей — профессоров Ливерова, Сукосьянца, Зайцева нельзя было не учиться. Летом многие дети уезжали домой, а оставшихся отправляли в пионерский лагерь, мы и там продолжали заниматься. Война застала на станции Толмачево в Псковской области, под налетами немецких самолетов неделю добирались до Ленинграда. Город был уже совсем не тот, из которого мы уезжали. По улицам маршировали ополченцы, появились зенитки, памятники замаскированы…. Нас сразу отправили на окопные работы, где были до 10 сентября. А 6 сентября немцы разбомбили продовольственные склады, началась блокада Ленинграда, я пережил страшный голод – паек в 120 граммов хлеба, жиденькая похлебка… Так почти шесть месяцев, до 23 февраля, потом хлеба уже давали 200 граммов. Только в августе нашу школу вывезли в Самарканд, везли через Сибирь – за полтора месяца в дороге немного откормили.

Из Самарканда Уке Ажиев был призван в армию, освобождал Ворошиловград, Донбасс, был ранен, День Победы встретил в Харькове. Не забывший за время войны запах красок младший сержант пошел учиться в Харьковский художественный институт. Но в 1946 году его комиссовали.

– Надо бы было вернуться учиться в Ленинград, – говорит сегодня Уке Ажиевич, – но у меня самого не хватило на это ума, и никого не оказалось рядом, чтобы подсказать. Я уехал в Алма–Ату. Знаете, в 12 часов ночи стою на Ленин-градском вокзале, мороз, холодно, народу много – кошмар. Дай, думаю, погреюсь на Казанском. А там встретил земляков, поддался порыву – давно не был дома, и оказался в Алма-Ате. Послевоенный город показался мне таким заброшенным по сравнению с теми, что видел: везде нищие, спекулянты, картежники, столько беженцев… Дали мне на 15 дней хлебную карточку. Собрал я остатки своих работ и пошел в училище – мне 24 года, надо, наконец, иметь законченное образование…

Уке Ажиев окончил отделение живописи в Алма-Атинском художественном училище, в классе Н. И. Крутильникова и А. М. Черкасского, который принял его на четвертый курс со словами: «Да вы уже художник»! И сразу же началось участие в художественных выставках. Приходило признание… Но всю жизнь потом он жалел, что не удалось получить академическое образование, и за казахскими художниками, окончившими Ленинградскую академию, следил особенно ревностно. «Какой живописец Сабур Мамбеев! – говорит он мне. – Его уровень у нас не вполне осознан и оценен. А это тончайший живописец. Его краски поют». Но и живопись, работы маслом самого Уке Ажиева далеко не ординарны.

Сравните «Табунщицу» и «Продавщицу лунного камня»

Как разнообразна его палитра и стилистика, как индивидуален подход к несущим разное настроение полотнам: умиротворение и величие зелено-голубого ландшафта казахского жайляу и знойные оранжево-черные тона в портрете африканской красавицы. За этими двумя женскими образами встают характеры, нравы, традиции, образы их народов. Между прочим – и характер самого художника, его вкус, приверженность своему стилю. Уке Ажиевич рассказывает, как один министерский чиновник на худсовете, принимавшем картину «Табунщица», уговаривал его написать рядом с девушкой-пастушкой транзисторный приемник, чтобы были видны приметы индустриального времени и благосостояния народа. Уке Ажиев не поддался давлению – сиюминутность не застит для него вековечного движения степной жизни.

У него была хорошая живописная школа. Другому бы менее требовательному к себе и не столь нацеленному на вечный поиск художнику подобных достижений и обретенного «запаса прочности» хватило бы на долгие годы в искусстве. Еще в 1954 году именно за серию живописных миниатюр маслом, созданных в Доме творчества «Сенеж», его рекомендовали в Союз художников СССР. Но Уке Ажиев начинает работать в акварели, стремясь раскрыть бесконечные возможности этой изысканной, но достаточно капризной техники, имеющей глубокие восточные корни, а пришедшей в Казахстан из европейской живописной школы. И теперь его имя, как и имя Абылхана Кастеева, олицетворяет в истории изобразительного искусства страны целую эпоху становления и расцвета национальной школы акварели.

Чем же так привлекла мастера акварель? Видимо, права известный искусствовед Баян Барманкулова, исследователь творчества Уке Ажиева: картины, написанные маслом, тяготеют к материи, конкретности, реальности, в них как бы заранее присутствует объективизм. А акварель предпочитает субъективность, она сродни интуиции, которая провидит то, что за пределами видимых форм, позволяет делать явными грезы, золотые сны воображения. Сам же Уке Ажиевич, сравнивая живопись и акварель, оперирует близкими его сердцу музыкальными понятиями: «Акварель – это как бы соло, соло на скрипке, соло на фортепиано. А масло – это уже оркестровка, это симфонический оркестр, предполагающий игру с большим-большим мастерством… Этим мастерством, мне кажется, владел Абрам Маркович Черкасский. А я люблю акварель за такие ее особенности, как колоритность, экономию времени».

Уке Ажиев меняет вечное масло на эфемерную акварель, начинает работать этими «детскими красками», наносимыми на такую недолговечную основу – бумагу. И сам подшучивает над последствиями своего выбора: «Плывем по Волге на теплоходе, раньше Союзом художников СССР часто организовывались выездные творческие бригады. Я пристроился с этюдником на корме. И слышу за спиной голос: «Такой солидный человек и такие несолидные краски». Так может шутить мастер, знающий, что акварели Дюрера пережили столетия, что работы в этой технике Врубеля считаются вершиной его творчества, что только акварельные листы Абылхана Кастеева по-настоящему открывают нам его потрясающий природный дар художника.

Этими «несолидными» красками создано большинство работ Уке Ажиева, работ, словно проникающих в поэтическую, не имеющую словесного выражения, загадочную суть природы – будь то желтые ландшафты пустыни Гоби или седые разливы Амура, древние памятники Крыма или лазоревая гладь еще полноводного Арала, пейзажи Армении или Азербайджана, Японии или Югославии, или исхоженные вдоль и поперек предгорья родного Алатау. В лучших из них щемяще звучит музыка природы во всех ее временных проявлениях, хотя сам мастер как-то признался, что больше всего любит осень и зиму.

С 1965 по 1991 год – четверть века до распада Советского Союза Уке Ажиев был бессменным членом акварельной комиссии Союза художников СССР и председателем секции акварелистов Казахстана. Любопытно, что в московскую комиссию он попал «заодно» с Абылханом Кастеевым, который плохо владел русским языком и Уке был при председателе Союза художников Казахстана вроде переводчика. Но со временем его творческая самостоятельность и значимость стали очевидны и в Москве. Двум акварелистам часто доводилось вместе работать на этюдах, участвовать в творческих экспедициях. Об одной из таких поездок Уке-ага вспоминает:

– Поначалу все воспринимали работу Абылхана, как самодеятельную, указывали ему: «Тебя как учили писать?», на что он отвечал: «Зачем учить, я сам ученый». А когда в Баку сделали отчетную выставку, художники и любители толпились около работ Кастеева, а мы все остались в стороне. Я на всю жизнь научился у Кастеева трудолюбию.

– А мне всегда казалось, что человек либо рождается трудолюбивым, либо уж лентяем и помрет, разве не так? – спрашиваю у мастера.

– Когда кто-то рядом упорно трудится, неудобно болтаться туда-сюда, ты тоже втягиваешься в работу, и она постепенно захватывает. Главное – преодолеть первую неуверенность, сомнение. А Кастеев мог сесть за этюдник на утренней заре и встретить за ним же закат, когда тени становятся до земли, все так же старательно перенося на бумагу окружающий мир. Казалось, в своей методичной работе он не знает сомнений. Мы с ним много спорили, ведь нас учили композиции, компоновке, нюансировке, а он придерживался точности в передаче увиденного.

– И его гений спасал от натурализма?

– Знаете, Кастеев – это уникальная личность. Я, например, воспитан в духе русского классического искусства, на традициях русской школы, европейской школы. А Абылхан Кастеев больше учился у природы. И чтобы он ни начинал, обязательно заканчивал. Мы на этюдах порой пишем 10-15 часов, и все идет на свалку. У него ни один лист не пропадал. Не изучая, он сам открывал законы композиции, перспективы.

– И в результате, как писал Юрий Домбровский, в его картинах можно идти на многие километры вглубь?

– «Будни джайляу» я написал в его, кастеевском, стиле — с такой широкой панорамой гор и горных долин. Помню, я специально выбрал тогда такой роскошный вид, и мы писали его как бы встречно, с двух сторон. Мы вообще много бывали на природе. Скажем, ездили на Купмектинскую базу, откуда у меня на выставке несколько работ. В другой раз мы ходили с ним и кинооператором Искандером Тынышпаевым на Хан-Тенгри. Мы писали этюды, а Искандер снимал нас…

– Да, – окунается в прошлое художник, – Казахстан я обошел и проехал вдоль и поперек. А благодаря участию в акварельных группах Союза художников удалось побывать в Прибалтике, республиках Закавказья и Средней Азии, на Украине, в северных районах России и на Дальнем Востоке. Бывал много и за рубежом. В результате сложились два огромных акварельных цикла — «Моя Родина» и «По странам мира». Причем каждая поездка — это еще и разные лица, этнические типы, человеческие характеры, сценки из жизни людей, их настроение и состояние.

Его известная «Казахская мадонна»

Центральная часть триптиха, хранящегося в ГМИИ РК им. Кастеева, созданного к 25-летию целины, за который в 1980 году художник получил Государственную премию имени Чокана Валиханова, тоже написана акварелью. Наверное, это беспрецедентный случай в истории отечественного изобразительного искусства, когда Государственную премию присудили за акварели. Что, впрочем, только доказывает мастерство художника в этой технике да еще в столь трудном жанре, как портрет.

Своими невечными красками художник создает портреты вечной молодости – эти прекрасные женские, детские лики, словно выступающие из акварельной дымки. В этих портретах есть поиск не столько вечной красоты и женственности, сколько нравственного идеала, к которому всегда тяготела его душа. «Я никогда не писал людей, которые мне не нравились», – признается Уке-ага. Потому и его заказные портреты трактористов, рыбаков, горняков, металлургов, героев войны и труда окрашены душевным теплом. Люди на них, отдаленные временем, становятся все ближе нам своей открытой человечностью, столь стремительно уходящей из нынешней повседневности.

Вполне понятно, что свою мадонну он писал с жены, на руках которой примостился их маленький сын. Уке Ажиевич и Сауле Аубакировна и сегодня неразлучная, живущая в любви и согласии пара, отпраздновавшая два года назад свою золотую свадьбу. К юбилейной выставке художник повторил свою «Мадонну» и известный автопортрет в берете 1980 года.

– А как возникла тема мадонны? С рождения сына? – спрашиваю Уке-ага.

– Это все-таки более обобщенный образ, чем просто моя жена. Мы много ездили по аулам. Бывало, молодая женщина сядет с ребенком разливать чай. У казахов это длительная процедура. И вот она уже одной рукой чай разливает, другой ребенка к груди прикладывает. Это вечная тема, к которой обращались многие и многие художники. Тот же Леонардо. Вот и у меня возникла идея создать триптих, где слева и справа от центрального образа – юные девушки, еще только предчувствующие свое материнство. Может быть, не стоило посвящать его 25-летию целины, а назвать просто «Подруги»? Но в этот цикл еще вошло десять-пятнадцать портретов Героев труда.

– Мне кажется, у вас получился обобщенный философский образ, как бы тематически связанный с матерью-землей. И портреты Героев труда очень человечны, написаны без помпезности, чувствуется теплое ваше к ним отношение. Вы, видимо, близко со своими героями знакомились, чтобы писать, да? Портрет в акварели, мне кажется, очень трудный жанр.

– Спасибо, конечно, за такую оценку моих работ. Но что в искусстве легкое? Все трудное. Написать портрет – значит передать особенность человека, заметить, что выделяет его среди других, подчеркнуть даже какую-то возвышающую его бытие сторону, о которой человек в повседневном труде и заботах не помышляет. Повседневно исполнять свой долг, работать не за страх и даже не за высокое вознаграждение, а по призванию, за совесть – и тогда ты добьешься результатов – разве не на этом держится жизнь? Этих ее законов никто не отменял и сегодня. А раньше я приезжал к своим героям, говорил, что у меня госзаказ – сделать портрет. «Можно с вами походить, побыть с вами, поговорить, посмотреть?..» И ходил на прополку риса, окучивание свеклы, спускался в забой, бывал дома, общался. Они все прекрасные люди – хорошие, добрые. А те, в ком я видел хвастовство, зазнайство – моими героями не становились. В таких случаях я просто писал красивых девушек, красивых женщин, любуясь ими.

– Их у вас, между прочим, целая галерея…

– По-моему, это хорошо, когда жизнь проходит, а женщины на моих портретах продолжают видеть себя молодыми, красивыми. Гармонией красоты волнует природа. И если у тебя есть свой Богом данный голос – то и воспой ее своим голосом. Сейчас молодежь ищет новое… Что ж, пусть ищет себя. В искусстве много разных течений. Но в последнее время под влиянием Запада начались крайности – либо не согретое душой авантюрное мастерство, либо какое-то излишнее сюсюканье. Оно приемлемо, когда так восторгаются, любовно относятся к детям, но когда взрослый человек начинает сюсюкать по-детски, простите… я этого не понимаю.

– А как вы относитесь к появлению в изобразительном искусстве новых технологий, в том числе компьютерных? Не вытеснят они художников с их кистями и красками? – спрашиваю у мастера, и, еще не договорив, чувствую неудобство от заданного вопроса. Потому что он отвечает сразу:

– Искусством может быть только то, к чему прикасаются руки и душа человека, а все остальное – оно из другой области, хотя, может быть, необходимой и интересной.

– Я помню, вы выставлялись в Кастеевском музее вместе с дочерью Асей, она тоже работает в акварели.

– Да. Но мы разные. Я ее не учу, хотя я и преподавал в художественном училище. Она сама находит себя….. У меня и дочка художница, и зять художник. Они хорошие художники, со своими особенностями, своим почерком. Это их стараниями и сына Нурлана (он астрофизик, но близок к искусству) состоялась моя юбилейная выставка. И, конечно, благодаря моей Сауле. Из музейных фондов и моего архива они создали хорошую выставку, заставили по-новому взглянуть на себя. И я снова в работе каждый день.

Пять лет назад в буклете к выставке Уке Ажиева и Асии Хайруллиной писали: «С появлением коллажа, смешанных техник и интенсивных экспериментов, акварель несколько потеряла свое первенство в современном искусстве. Но Уке Ажиев и его дочь Асия относятся к той категории художников, которые все еще извлекают из акварели ее изысканную гармонию и для которых она неизменно остается бесконечно тонким и единственным средством выражения». Асия – член Союза художников, один из инициаторов создания Ассоциации художников «Мост», организатор и участник многих международных художественных проектов. Принадлежа к разным поколениям, в искусстве отец и дочь остаются единомышленниками.

Хотя так уж создан человек, что главную поддержку и понимание он находит у своих сверстников, близких по духу, по пережитым годам. Подлесок, конечно, поддерживает жизнедеятельность высоких деревьев, но кучно стоящим им не страшны ни бури, ни молнии. Это неправда, что отжившее дерево освобождает пространство другому, своим падением оно ранит соседей, его кроны не хватает поредевшему лесу…

Трудно переживаются и восполняются национальной художественной школой потери девяностых годов, когда один за другим безвременно ушли большие художники Жанатай Шарденов, Салихитдин Айтбаев, Бахтияр Табиев, Балтабай Табылдиев, Токболат Тогусбаев, Бексеит Тюлькиев. В разреженном пространстве оставшимся дотянуться друг к другу все труднее. Тем ценнее токи понимания и участия, питающие межличностные связи – устраивающиеся выставки, выходящие художественные альбомы и каталоги, критические статьи и монографии, они не дают понизить уровень «культурного леса», не дают ему заглохнуть.

На эти размышления наводит разговор с аксакалом Уке Ажиевым, который не сводит изобразительное искусство к собственной выставке и собственному творчеству, но неизменно говорит о тех, кто творит рядом и кого уже нет, но кого не хватает для полноты художественного бытия. И здесь неизменны воспоминания о народном художнике республики Жанатае Шарденове. Подружившись в ранней юности, женившись на сестрах, они шли по жизни бок о бок.

– Посмертная персональная выставка Жанатая в музее искусств имени Кастеева в 1997 году стала открытием, как для профессионалов, так и для любителей, особенно для молодежи, – говорит Уке-ага. – Все вдруг увидели, какой человек, какой мастер творил среди нас. После окончания художественного училища мы вместе работали в мастерских КазИЗО, которые были основной базой Союза художников Казахстана… Большим авторитетом для Жанатая был Черкасский. Он говорил, что станет таким же художником и даже лучше него. Над ним посмеивались, но он действительно доказал это, превзойдя учителя. Он любил природу, особенно весну и зиму. Да, зиму он писал великолепно. Каждый свой этюд он показывал нам. Его интересовало мнение Сабура Мамбеева, Салихитдина Айтбаева. Не все удостаивались такого доверия. Помню, как-то зимой он заболел. Прихожу проведать, а он плачет: « Я умру, и кто без меня напишет эту зиму?». Действительно, так, как он, больше никто не напишет.

– Уке-ага, мне приходилось слышать, что столь ценимого вами Сабура Абдрасуловича Мамбеева погубила административная работа в Союзе художников, что он не написал всего, что мог, не создал ничего выше тех работ, что мы видим в музее имени Кастеева, за которые ему дали звание народного. Может быть, эта взятая в молодости высота страшит его сегодня?

– Я считаю, это лучший художник всего нашего Союза. Тончайший, музыкальный! Он, прежде всего, художник, и он работает постоянно. Мы с ним неделями ездили на этюды. Давайте я вам скажу правду: у него очень много картин. Он мне показывал. Я ему говорю: ты почему людям не показываешь? Покажи народу! Может быть, он решится, и произойдет открытие…

Мы расстаемся с Уке-ага, а я думаю: жаль, что на перестроечной волне наши деятели культуры поторопились отказаться от звания «народный». Жаль, что этого звания официально не удостоен Уке Ажиев, по-настоящему наш народный художник, признанный маэстро акварели, о чем говорят и пишут признательные зрители на его выставках. И который сам о себе говорит: «Спросите меня: если бы тебе дать новую жизнь, кем бы ты хотел быть? – Я отвечу: со всеми страданиями, что пережил, со всеми сомнениями в своем даре в часы неудач, я бы остался художником».