В детстве и юности мне доводилось часто бывать, а временами даже и живать в Талгаре. Этот уютный город-спутник Алма-Аты завораживал своим живописным расположением и патриархальной атмосферой. И удивлял полным отсутствием старожилов. Их отсутствие обнаружилось, когда я начал интересоваться историей родного края, и привело меня в некоторое замешательство. Мои родственники, которые жили в самом "историческом центре" городка, как и их соседи, появились в Талгаре относительно недавно, уже в советскую пору, и съехались сюда со всех концов Союза – от Украины до Дальнего Востока. В бывшей станице Софийской, в одном из крупнейших и старейших пунктов обитания семиреченского казачества почему-то не было только казаков. Почему?

Уже позже я всё же обнаружил их, но не в Талгаре. Одним из них был наш знаменитый альпинист, первый из казахстанцев, побывавших на вершине Хан-Тенгри – Евгений Михайлович Колокольников. Но он переехал в город ещё в юном возрасте, и все его воспоминания о жизни в Талгаре касались ещё дореволюционных времён.

Позже нашлись и другие. От одной из таких коренных талгарчанок, Зои Михайловны Гиричевой (Жук), я и узнал историю трагичной судьбы станичников. В том, что она до сих пор темна и малоизвестна казахстанцам, есть свои причины. Казаки ("приспешники царизма") оставались изгоями в Советском Союзе. Не жалует их ("проводников колониальной политики России") и нынешняя историография. На них до сих пор висит прилепленный "комплекс вины", будто вся история казахстанского казачества закончилась в 20-е годы, и судьба счастливо обошла стороной это служивое сословие старой России. Между тем не было в XX веке в СССР народов и слоёв, не пострадавших от репрессий и произвола социальных экспериментаторов.

И может быть, этот бесхитростный рассказ Зои Михайловны, записанный мною в начале 1990-х, успокоит многих непримиримых врагов казахстанского казачества. Они если и были в чём-то виноваты, свою вину искупили. Искупили горем.

Как и все казаки, жили Гиричевы хлебопашеством, но, в отличие от некоторых, кормились своим трудом, чужого не требуя. Кроме поля на заимке у них была пасека, сад, – всем этим заправлял дед Афанасий Михайлович (считаем по Зое Михайловне).

В самой станице имелся свой дом, состоявший из полуподвала и комнаты сверху. Дом, правда, добротный, рубленый, ставился на долгую жизнь – себе и детям. Ребятишки все спали наверху на полатях, взрослые – внизу на кровати и лавках.

Чем владела семья? Была у Гиричевых кобыла Карюха, жеребёнок Эндрик, пёс, корова, куры, утки. Относились ко всей этой "движимости" по-родственному. Ранним утром отец Михаил Афанасьевич будил сына: "Митька! Вставай! Иди, мой Карюхе копыта". Митька нёс тёплую воду, мыл лошади ноги, бинтовал их, чтобы она их днём не сбила. И не дай бог было Митьке что-то недоглядеть, отец наказывал его жестоко. "Да ты знаешь, что такое нам конь?!.." Карюха, правду сказать, была кобыла не простая, а поро­дистая. Потому-то не чаял души отец и в жеребёнке – хотел вырастить из Эндрика настоящего племенного жеребца. Эндрик обещал стать красавцем.

Было у Михаила Афанасьевича трое дочерей и сын. Жила семья по тогдашним меркам небогато, но оптимизма они не теряли, знали, что если хорошо работать, то можно достичь многого, а работы не боялись. С утра, чуть свет, вся семья, запирая ворота на замок, выезжала на пашню. Дома оставались лишь самые младшие – им, уезжая, оставляли согретый самовар, хлеб, яички, лук... Хозяйствуйте!

Но и не только трудиться умели. Праздновали чинно, благородно, на застолья зажигали керосиновые лампы (только на праздники!). Пели. Брат Михаила Иван обладал таким могучим голосом, что когда затягивал песню, лампы гасли! Пели романсы, сибирские песни, казачьи. На Рождество по дворам ходили "славильщики". К их приходу тоже готовились специально: готовили всякую стряпнину, покупали конфеты, чтобы раздавать им. Старшие девочки, девушки гадали на Святки перед зеркалом, по петуху-курице. Весело было всем...

Но казачество – класс служивый, на нём лежали основные тяготы обороны обширных рубежей Российской Империи. Служба была и почётным долгом, и обязательной чертой жизни казаков – смыслом существования. Вот и Михаил Гиричев по достижении совершеннолетия был призван. А так как время было мирное, то призван недалече – в город Верный. Здесь-то во время караульной службы у ворот генерала Щербакова он увидел шестнадцатилет­нюю Агафью Тимофеевну Щукину, которая вскоре стала его женой. Агафью, также уроженку станицы Софийской, в 12 лет отдали в услужение нянькой, присматривать за генеральскими детьм – была она из семьи многодетной и бедной.

"Когда случилась революция, – вспоминала Зоя Михайловна, – и в Семиречье была установлена Советская власть, то отец как раз был, как и многие другие, в Персии, в действующей армии. Многие из офицеров уже тогда, не питая иллюзии насчёт большевиков, не хотели возвращаться обратно. Папу один англичанин тоже уговаривал остаться. Но он не согласился: как можно, когда дома остались родители, семья. Чтобы вернуться, пришлось присягать новому правительству. Пока шли от Ашхабада до Верного, раза три переходили "границу" между красными и белыми – так что были на пути и пушки, и оркестры.

Вот и здесь город был "красный", а казачьи станицы "белые". Те, что возвращались из Персии, подошли со стороны Верного. Значит, автоматически встали на сторону Советов. Получилось, что с одной стороны были папин отец с братьями, а он был по другую – и так у каждой семьи. Тогда один из них, Снегирёв Осип Иванович, ночью переполз к белоказакам и провёл там агитацию. Там большинство не очень-то желало воевать – решили сдаться, у всех ведь семьи, земля, каждому было что терять. Это было в 1918 году..."

Действительно, утомлённые долгой и бессмысленной войной, казаки хотели в то время одного – покоя. Советская власть ещё только вставала на крыло, и уверенности в себе, своих идеалах и своих методах у неё ещё не было никакой. Потому строптивых станичников вроде бы оставили в покое. До лучших времён. Но о старом большевики-ленинцы забывать не любили. И не умели. Тем более что в те годы положение в крае действительно было непредсказуемым.

Вот как повествует о положении дел один из героев биографической повести Дмитрия Фурманова "Мятеж". (Фурманов, напомню, приехал в край из Центра – разруливать ситуацию со следующим мятежом казаков, уже в 1920 году.)

"Хотели хлеба из Талгару взять да из Иссыку, а Талгар вёрст тридцать пять от Верного, и казаки там – ой, как дружные: "Идите-ка, го­ворят, мать вашу так, откуда пришли, не то и наклеим, пожалуй". А вооружённые: своё было припрятано оружие. Да кричали-кричали, взяли и арестовали посланцев-то за хлебом. (…) А ревком, конечно: "Восстание"! И хоп туда отряд – кажется, Щукин им командовал. Вот отряд, значит – с пулемётами, орудиями – ночью через обе Алматинки и пошёл. Кто-то спирту достал – шли навеселе, песни распевали. (…) Сидят себе беспечно, покуривают, болтают, словно в лагерях, да и хватимши к тому же... Ни сторожей, ни охраны какой – нет ничего, спокойны. (…) Наскочили на отряд и давай его крошить, а эти ротозеи и думать того не думали. Пришла беда отряду неминучая, даже и сражаться путём не сумел, помчал в разные стороны. А тем временем подскакали казаки с Алматинок. Што было крови да беды – уж молчать лучше. Только тридцать человек со Щукиным в горы отбились, а то полегли али в плен по­пали... Так-то кончилась эта игра с горючим Талгаром."

По контексту трудно определить, к какому восстанию относятся эти сочные свидетельства. Да и так уж ли это важно для нашей темы? Гораздо важнее то, как казачество относилось к власти, а власть к казачеству. И к чему это в конце концов привело. К чему?

"8 марта 1929 года ещё лежал снег. Мы сидели за столом и ждали отца со службы. Мама разливала чай... Вдруг в дверь вошли солдаты с винтовками. "Собирайтесь! – Куда? – Без разговоров – берите всё необ­ходимое и выходите на улицу"... Ну, мама наспех собрала всё, что могла – чашки, ложки, немножко муки, хлеба... На меня, шестилетнего ребёнка, надели пальтишко, шапочку, вышли. Стояла запряжённая бричка, нас посадили, вывезли за ворота и остановились. А наши односельчане на наших глазах уже бегали по дворам и растаскивали кто что мог – чугунки, подушки, самовар, ещё не остывший...

И повезли нас. Не одних нас. Впереди, сзади – такие же брички, целая колонна. Привезли на станцию Первая Алма-Ата и повыбрасывали прямо в снег. Потом, через какое-то время, завели в барак и начали обыскивать. Моё пальтишко распороли, всё чего-то прощупывали, искали, чего уж они искали... Там были тысячи людей..."

Окончание читайте здесь